Crede   firmiter  et  pecca  fortiter.

Его  высокопреподобие  отец  Владимир, священник  прихода  Казанской  церкви,  вышел на  порог  Екатерининского  храма. Здесь  нужно  отвлечься  и  сразу  объяснить,  почему  в  приходе  Казанской  церкви  храм  Екатерининский.
Село  было  древнее,  насчитывало  без  малого  полтысячи  лет и  упоминалось  ещё  в  бумагах  князя  Василия  III. Позже  им  владел  какой-то  украинский  гетман,  отрёкшийся  от  своего  гетманства  и  здесь  же  почивший. Сыновья  его  разделили  отцовское  наследство,  и  один  из  них  продал  свою  половину  какому-то  графу. Так  село  разделилось  пополам. Во  времена  Екатерины  хозяева  разбогатели  и  построили  в  своих  имениях  усадьбы. И  каждый  возвёл  на  своей  половине  церковь. Одна  из  них  была  освящена  во  имя  Казанской  иконы  Божией  Матери,  а  вторая – во  имя  Екатерины  и  Бориса. Впрочем,  изначально  храм  был  освящён  во  имя  Иоанна  Предтечи,  о  чём  свидетельствует  сохранившаяся  снаружи  алтарной  стены  весьма  облупившаяся фреска  с  изображением  Крестителя,  а  приделы  святых  Екатерины  и  Бориса  были  пристроены  позже.
Казанский  храм,  по  которому  именовался  приход,  обветшал  и  являл  собою  унылые,  хотя  и  величественные,  развалины,  а  службы  велись  в  Екатерининском храме,  находившемся  в  приличном  состоянии. Здание  церкви  было  сложено  из  белого  камня,  над  куполом  алтарной  части  был  установлен  большой  латунный  шар   со  шпилем,  колокольню  венчал  такой  же  шпиль,  но  без  шара. Креста  на  церкви  не  было. Точнее,  он  был,  стоял  в  углу  на  лестнице,  ведущей  на  колокольню,  но  у  пожарных  в  районном  центре,  к  которым  обращался  батюшка,  не  было  лестницы  нужной  длины,  а  нанимать  верхолазов  было  накладно. По  той  же  причине  не  было  никакой  возможности  срубить  выросшую  на  кровле  колокольни  довольно  большую  уже  берёзку.
Отец  Владимир  служил  в  приходе  четырнадцатый  год. Ему  было  лет  под  шестьдесят,  комплекции  он  был  не  слишком  постной  и  в  профиль  походил  на  морского  конька;  носик – персидская  туфелька – презабавно  торчал  промеж  румяных  щёчек  и,  казалось,  был  вылеплен  неумелым  скульптором,  васильковые  глаза  были  посажены  на  лице  двустволкой. Как  и  положено  православному  попу,   отец  Владимир  носил  роскошную  светло-рыжую  бороду,  и  такие  же  рыжие  волосы  были  забраны  на  затылке  в  косицу. На  нём  был  однобортный  пиджак  мышиного  цвета  с  оторванной  нижней  пуговицей,  изрядно  помятые  брюки,  на  ногах  кроссовки,  бывшие  некогда  белыми. Несмотря  на  мирское  платье,  любой  взглянувший  на  батюшку  непременно  угадал  бы  в  нём  православного  священника. В  руке  он  держал  старый  обшарпанный  портфель-дипломат  и  непрестанно  залезал  пальцами  в  рот,  пробуя  на  ощупь  недавно  вставленные  зубы,  каковые  на  время  лишили  его  возможности  произнесения  некоторых  согласных  звуков  русского  языка.
Все  дела  и  заботы  на  сегодня  были  закончены. Оставалось  только  закрыть  двери  храма,  и  можно  было  ехать  домой  в  районный  центр. Батюшка  поставил  портфель  на  каменные  плиты  порога  и  полез  рукою  в  карман  пиджака,  затем  в  другой,  потом  проверил  карманы  брюк  и  даже  подпрыгнул,  прислушиваясь:  связки  ключей  в  карманах  костюма  не  было. Он  пригладил  бороду,  почесал  в  затылке,  наклонился  и  открыл  дипломат. Дипломат  был  пуст,  если  не  считать  одинокой  полулитры  водки,  поднесённой  благодарным  отцом  крещёного  накануне  младенца. Но  и  там  ключей  не  было.
Надо  сказать,  что  отец  Владимир  по  божию  попущению  был  давним  почитателем  русского  национального  напитка  и,  служа  Христу,  не  забывал  воздавать  хвалу  Бахусу  обильными  возлияниями. Это  было  известно  всему  району  и  служило  поводом  для  иронии  и  написания  кляуз  в  епархию. Однако,  множество  ябед,  написанных  людьми  совсем  не  верующими  и  посланных  ими  скорее по  злобе,  действия  по  сию  пору  не  возымели:  то ли  у  батюшки  были  знакомые  архиереи,  то  ли  некого  было  прислать  на  замену.
Он  уже  успел  прилично  принять  внутрь,  а  поскольку  до  автобуса  оставалось  ещё  целых  два  часа,  батюшка  намеревался  зайти  в  сельскую  библиотеку,  но  отнюдь  не  для  чтения,  а  затем,  чтобы  оприходовать  ту  самую,  лежащую  в  портфеле  бутылку,  с  библиотекаршей – горластой  бабой,  певшей  в  церковном  хоре. Впрочем,  справедливости  ради,  надо  сказать,  что  книги  отец  Владимир  любил  не  меньше  водки  и  полученные  от  мирян  благотворительные  деньги  мог  не  только  пропить,  но  и…  как бы  это  сказать? – прочитать,  что  ли. Он  мог  без  оглядки  купить  понравившуюся  ему  книгу,  невзирая  на  цену,  а  его  собственная  библиотека  насчитывала  тысячи  томов.
Отец  Владимир  повернулся  и  вошёл  в  храм. Был  канун  двунадесятого  праздника  Святой  Троицы. Полы  в  церкви  были  устланы  толстым  слоем  свежескошенной  вкусно  пахнущей  травы;  по  углам  и  возле  дверей  алтаря  стояли  срубленные  в  усадебном  парке  молодые  берёзки. Всё  было  готово  к  завтрашнему  празднику.
Батюшка  оглядел  убранство  храма  и  вошёл  в  маленькую  комнатку,  служившую  одновременно  кухней  и  столовой. На  столе  был  обычный  для  любого  застолья  кавардак:  немытая  посуда,  вилки  с  погнутыми  зубцами,  блюдце  с  увядшим  разрезанным  вдоль на  четвертинки  огурцом,  невесть  как  оставшееся  с  Пасхи  крашеное  яйцо,  тупой  нож,  кастрюлька  с  заплесневевшей отварной  картошкой,  кружочки  позеленевшей  колбасы,  хлебные  корки,  пробки,  рюмки,  стопки,  стаканы,  початая  бутылка  выдохшейся  минеральной  воды,  помятые  карамельки,  огрызок  яблока… Не  было  только  традиционных  окурков  в  тарелках:  отец  Владимир  не  курил  и  собутыльникам  в  храме  этого  не  позволял. Батюшка  внимательно  исследовал  столешницу,  передвигая  тарелки  по  липкой  клеёнке,  отодвинул  скамейку  и  заглянул  под  стол. Ключей  не  было.
Тогда  он  зачем-то  заглянул  в  холодильник. В  нём  было  пусто,  как  на  прилавке  сельмага  во  времена  развитого  социализма:  открытая  банка  кильки  в  томате,  называемой  в  народе  братской  могилой,  да  в  дверце  бутылка  гадкого  молдавского  кагора  для  причастий. Разумеется,  ключей  в  холодильнике  тоже  не  было  и  быть  не  могло.
Батюшка  стал  ощупывать  висевшую  здесь  же  на  вешалке  одежду:  плащ,  пальто,  овчинный  полушубок,  с  особым  тщанием  исследовал  рясу. Пусто.
Он  ещё  раз  заглянул  в  дипломат  и  было  закрыл  его,  но  сработал  павловский  рефлекс:  батюшка  поставил  бутылку  на  стол,  выбрал  для  себя  старинную гранёную  рюмку,  привычным  движением  открутил  жалобно  скрипнувшую  пробку,  налил  и,  перекрестивши  лоб,  выпил;  обмакнув  четвертинку  огурца  в  пачку  с  солью,  откусил  немного,  но  жевать  не  стал,  а  погонял  во  рту,  как  леденец,  выплюнул  на  ладонь  и,  не найдя  помойного  ведра,  положил  на  край  стола. В  желудке  зажглась  лампочка,  и  кровь  понесла  алкоголь к  благодарному  мозгу.
Отец   Владимир почесал  в  затылке,  пригладил  бороду,  поднялся  и  вышел  из  трапезной. В  церкви  была  вторая  комната,  расположенная  напротив  и  служившая  рабочим  кабинетом. Вся  мебель  в  ней  была  старой,  даже  старинной: массивный  письменный  стол,  огромное  обшарпанное  чёрное  кожаное  кресло,  дубовый  буфет  с  застеклёнными  дверцами,  в  котором  стояли  самые  ценные  книги. Первым  делом  батюшка  обследовал  стол. На  нём  были  беспорядочно  сложены  бумаги,  старые  церковные  журналы,  присланные  из  епархии  открытки-удостоверения  о  крещениях  и  венчаниях,  карандаши,  ручки,  скрепки  и  прочий  мелкий  канцелярский  дрязг.  Сбоку  лежало  старинное  Евангелие  в  кожаном  переплёте. Не  было  только  ключей. Ни  на  столе,  ни  в его  ящиках. Батюшка  хотел  было  заглянуть  в  буфет,  потянул  за  ручку,  но  замки  были  закрыты – ключ  находился  в  общей  связке.
Оставалось  ещё  одно  место:  церковная  лавка,  точнее,  огороженный  прилавком  угол. И  здесь  изыскания  дали  тот  же  результат:  ключей  не  было.
Батюшка  стал  вспоминать,  когда  и  где  он  в  последний  раз  держал  связку  в  руках,  а  ноги  сами  понесли  его  в  столовую. Присел  на  лавку,  придвинул  рюмку,  взялся  за  бутылку и…
– Здравствуйте,  ваше  высокоблаговестие! – В  дверях,  улыбаясь  всей  красной,  успевшей  изрядно  загореть  физиономией,  стоял  Володька.
– Ааааа…, –  проблеял  отец  Владимир,  отдёрнув  руку, –  это  ты! Как  поживаешь?
– Да  всё  так  же:  вашими  молитвами!
– Ну,  значит,  жить  долго  будешь,  раз  моими  молитвами, – скромно  заметил  батюшка  и,  чуть  помедлив,  скомандовал:
– Наливай! –  И  придвинул  свою  рюмку  поближе  к  бутылке.
Уговоры  были  излишними:  Володька  снял  с  плеча  чёрную  хозяйственную  сумку,  поставил  её  на  лавку, выбрал  для  себя  небольшой  лафитный  стакан,  налил,  чокнулся  с  тёзкой,  и  оба  выпили.
Володька – мужик  лет  сорока  пяти – был  такой  же  постной  комплекции,  как  и  его  собутыльник,  и  фигурой  походил  на  мешок  с  комбикормом. На  нём  был  старый  геологический  костюм  с ромбиком на рукаве и надписью «Мингео»,  причём  куртка  была  одета  прямо  на  голое  тело;  на  ногах  китайские  полукеды  на  босу  ногу,  на  шее  на  замызганной  верёвочке  болтался  крестик. Стрижку  Володька  носил  короткую  и  был  уже  основательно  сед:  соли  в  волосах  было  не  меньше,  чем  перца. Он  жил  в  областном  центре,  работал  в  какой-то  конторе  то  ли  топографом,  то  ли  землемером. Несколько  лет  назад  он  купил  в  селе  старый  дом  и  теперь  частенько  наведывался  сюда,  пьянствовал,  бездельничал,  шатался  по  парку  или  сидел  у  речки  с  удочкой. Имея  недурной  почерк,  он  время от  времени  переписывал  в  амбарную  книгу  записи  о  венчаниях,  отпеваниях  и  крещениях,  которые  отец  Владимир  заносил  в  ученические  тетрадки  почерком  врача,  страдающего  болезнью  Паркинсона.
–  Шёл  мимо, смотрю,  открыт  храм… А  у вас,  гляжу,  всё  к  празднику  готово.
– Да,  прибрались… Я  уж  домой  собрался,  да  вот  неприятность:  ключи  куда-то  запропастились, –  пожаловался  батюшка. И  на всякий  случай добавил:
– Жубы вот вштавил, а жавтра  шлужить.
– Зубы – это хорошо, это надо! Службу отслужите:  дойдёт до  бога,  не  беспокойтесь. А что до ключей,  то  покажите  мне  человека,  который  ни  разу  в  жизни  их  не  терял, – философски  заметил  Володька, –  а  лежат  они  на  самом  видном  месте,  не  по  глазам  просто.
– Всё  обыскал – нету! Как сквозь  землю!
– Найдутся! –  Володька  встал  и  начал  обследовать  пиршественный  стол.
– Искал  я  здесь – бесполезно! – Несколько  раздражённо  сказал  священник.
– Так  я  ведь  свежим  глазом,  незамыленным.
– Попробуй, – согласился  батюшка.
Топограф  заново  проделал  весь  путь,  которым  до  него  уже  проследовал  отец  Владимир:  так  же  обследовал  столовую,  кабинет,  лавку. Потряс  зачем-то  коробку  для  пожертвований, – ключей  не  было.
Налили  ещё. Закусили.
– Я  думаю  вот  что:  на  полу  ключи,  в  траве, –  высказал  предположение  Володька.
– Я  тоже  так  думаю,  но  разве  найдёшь  их! Иголка...
– Если  бы  магнитом  пройти,  то  зацепили  бы,  да  где  его  взять? – предложил  техническое  решение  землемер,  и  взгляд  его  упал  на  старый  приёмник  с  олимпийскими  кольцами  и  надписью  «Москва-80»  на  пожелтевшем  пластмассовом  корпусе.
– Работает  говорилка? –  Поинтересовался  он.
– Не  знаю… Да  тут  и  радио  не  проведено. Зачем  оно  здесь?
– Эт  точно! Не  хватало  ещё  и  в  храме  всякую  ересь  слушать, – согласился  Володька. – Может  достать  из  него  магнит?
– Доставай. –  Разрешил  священник. – Всё  равно – хлам,  давно  выбросить  надо!
Инженер  достал  из  кармана  швейцарский  ножик,  отыскал  отвёртку  и,  отвернув  винтики,  снял  заднюю крышку  приёмника;  раскурочил  найденными  здесь  же  плоскогубцами  динамик  и  вытащил  из  него  магнит.
– Так… Теперь  надо  на  что-то  его  пришпилить, – Володька  оглядел  комнату. – Во! То,  что  надо! –  В  углу  стояла  деревянная  швабра.
А  священник  тем  временем  наполнил  тару:  пустая  посуда  нагоняла   на  него  грусть  и  вводила  в  грех  уныния.
– Гореть нам,  ваше  высокопреподобие,  в  геенне  огненной,  если  мы  не  выпьем  за  святую  Троицу! –  Провозгласил тост  Володька.
– Богохульствуешь? –  Ответствовал  батюшка. – Язык,  как  метла  поганая!
– Да  какое ж  то  богохульство? Выпить  за  святую  Троицу,  в  коей  мы  Господа,  Бога  нашего,  славим?
– Трепач   ты, – выпив,  заключил  батюшка, – трепач  и  бездельник.
– Грешен, –  согласился  топограф, – а кто  без  него,  без  греха? Безгрешен  был  только  Христос…
Отец  Владимир  промолчал, и  Володька  начал  привязывать  магнит  к  швабре  найденной  на  полу  пропиленовой  бечёвкой. Но  она  не  держала  узлы,  магнит  выскальзывал,  а  языком  Володька  сейчас  владел  много  лучше,  чем  пальцами.
– Куда  вы  так  торопитесь,  батюшка? –  Сказал  он,  видя,  как  тот  опять  наполняет  посуду. Но  пропускать  не  стал.
– Ага! Вот  что  нужно! –  Володька  увидел  на  холодильнике  старую  аптечку. Порывшись  в  ней,  он  извлёк  пластырь,  и  магнит,  наконец,  занял  своё  место  на  швабре.
– Итак,  начнём! –  Торжественно  провозгласил  землемер,  потрясая  импровизированным  металлоискателем.
– Погоди-ка, – сказал  батюшка  и,  порывшись  в  карманах,  протянул  пару  пожмаканных  бумажек, –  сбегай  в  магазин,  а  то  кончается…
– Я  полагаю,  это  излишне,  в  магазин  бегать. Я  человек  предусмотрительный  и  запасливый, –  Володька  запустил  руку  в  свою  сумку,  вытащил  из  неё  литровую  бутылку  «Богородской»  и  движением  заправского  сомелье  продемонстрировал  этикетку. Бутылка  была  уже  начата,  но  выпито  было  всего  ничего – граммов  пятьдесят,  не  больше. Оттуда  же  он  достал  пачку  уже  оттаявших  крабовых  палочек:
– А  вот  и  закусочка!
Вид  серебристо-голубой  этикетки  с  церковными  куполами  привнёс  в  душу  отца  Владимира  успокоение. Он,  конечно,  помнил,  что  в  кабинете,  в  шкафу,  за  старым  псалтырем,  припрятана  на  всякий  случай  четвертинка. Но,  во-первых,  этого  было  явно  недостаточно,  а  во-вторых,  шкаф  был  заперт  на  ключ,  который  находился  в  общей  потерянной  связке,  а  ломать  дверцу  уж  очень  не  хотелось. Посуда  была  вновь  наполнена,  ритуал  совершён.
– Итак, начнём! – Землемер  взял  швабру  и  начал  поиск.
Результат  не  заставил  себя  ждать:  из-под  лавки,  из  самого  угла  был  извлечён  большой  ржавый  гвоздь.
– Работает! –  Удовлетворённо  произнёс  Володька  и  положил  гвоздь  на  стол. –  Пошли  в  кабинет!
В  кабинете  улов  был  побогаче,  но  по  большей  части  это  были  скрепки  и  кнопки. Нашлось  даже  ученическое  перо,  которое  топограф  завернул  в  бумажку  и  сунул  в  карман.
– Так… –  Володька  достал  из  кармана  пачку  «Беломора», –  надо бы  покурить,  освежить  полость  рта, –  и  собутыльники  вышли  из  храма  на  лужайку.
– Сейчас  найдём, – закурив,  успокоил  батюшку  землемер, –  никуда  они  не  денутся!
– На  автобус  уже  не  успею, – обречённо  сказал  отец  Владимир,  глянув  на  часы, –  через  семь  минут  последний.
– В  храме  заночуете,  всё  равно  поутру  на  службу  приезжать. Так чего  мотаться?
Володька  докурил  беломорину,  и  оба  зашли  в  храм. Взяв  швабру  наперевес,  землемер  начал  производить  ею  пассы  над  травой,  но  тут  почувствовал  присутствие  третьего  человека.
Неслышно  войдя  в  храм,  посреди  зала  стояла  девица  и  с  любопытством  наблюдала  за  происходящим. Имение  принадлежало  известному  столичному  вузу,  и  во  время  каникул  в  село  частенько  приезжали  студенты. Девица  была  из  их  числа. Она  переминалась  с  ноги  на  ногу,  одёргивала  короткую  маечку,  пытаясь  прикрыть  голый,  по  моде,  пупок.
– Здравствуйте. – Поздоровалась  барышня. – Батюшка,  освятите,  пожалуйста,  колечко.
– Мммм… –  промычал  отец  Владимир, –  погоди,  сейчас того… минутку  погоди!
Батюшка  направился  в  трапезную  и  стал  напяливать  рясу,  Володька  проследовал   за  ним  и  наполнил  рюмки. Выпили  и  сразу  вышли  назад.
– Давай  сюда! – Священник   взял  в  руку  колечко  и  подошёл  к  трёхведёрному  бачку  с  питьевой  водой. Открыл  крышку,  протянул  землемеру:
– Подержи! – И  начал  нехитрый  обряд.
– …во  имя  Отца  и  Сына  и …– тут  пальцы-сардельки  не  удержали  предательски  мокрое  колечко  и –  бульк! – оно  оказалось  на  дне  бачка. Отец  Владимир  закатал  рукав  рясы,  подёрнул  вверх  рукав  пиджака,  но  невысоко,  пальца  на  три-четыре – выше  не  пускало  толстое,  как  батон  варёной  колбасы  предплечье, – запустил  руку  в  бачок,  выудил  кольцо,  стряхнул  воду  и  закончил:
– …и  святаго  Духа!
Володька  наблюдал  за  обрядом  с  крышкой  и  шваброй  в  руках  и  был  похож  на  ландскнехта.
Отец  Владимир  протянул  освящённый  предмет  девице:
– Ступай!
– Спасибо,  батюшка!
– Храни  тебя  Бог! – Священник  осенил  крестом  студентку. Сейчас,  в  подпитии,  он  был  чрезмерно  добр  и  мог  благословить  хоть  чёрта.
Девица  выскочила  из  храма,  Володька  закрыл  бачок  и  произнёс:
– Продолжим  наши  экзерциции!
Не  сговариваясь,  оба  прошли  в  трапезную.
Дальнейшие  изыскания  принесли  много  находок:  гвозди,  сломанная  подкова,  звено  собачьей  цепи,  гайки,  болты,  зубец  грабель,  шпингалет  оконной  рамы. Не  было  только  ключей.
– Остался  только  алтарь, –  сказал  батюшка.
– Ну,  там  уж  вы  сами  пройдите,  мне  не  по  чину, –  Володька  протянул  иерею  швабру,  но  тот  уже  основательно  потерял  ориентацию  и  отказался:
– Ничего,  разок  можно.
Оба  подошли  к  дверям  алтаря  и,  перекрестив  лбы,  вошли  внутрь. Землемер,  пошатываясь,  стал  размахивать  шваброй  над  полом,  совать  её  в  углы. Тут  послышался  характерный  звон,  и  из  дальнего  угла,  из-под  батареи,  Володька,  ликуя,  извлёк  связку  ключей! Но  отца  Владимира  это  не  столько  обрадовало,  сколько  удивило:
– Мдя…  Эти  я  потерял  два  года  назад! – Он  взял  связку  в  руки. –  Впрочем,  вот  эти  два  ещё  пригодятся,  а  остальные  только  выкинуть,  замки  давно  поменяли.
Прошли   в  столовую,  налили  ещё,  потом  повторили. Мирно  текла  беседа,  а  тем  временем  яркий  вечер  сменился  чахлой  летней  ночью,  которая,  не  успев  оглядеться,  умерла  под  лучами  раннего  солнца…

…Разбросавшись  в  огромном  старинном  кресле,  отец  Владимир  сладко  спал  в  тёплой  колыбели  июньского  утра.
Откуда-то  сверху  спустился  комар,  уселся  на  румяную  щёку,  потоптался,  вонзил  хоботок  и,  алчно  подрагивая  задней  лапкой,  стал  медленно  наливаться  любимым  напитком. Превратившись  в  бордовую  каплю,  кровосос  попытался  взлететь,  но  не  рассчитал  своего  нового  счастливого  состояния  и,  опрокинувшись,  запутался  в  иерейской  бороде. Потом  он  долго  выпутывался  из  густых  рыжих  зарослей,  наконец,  выбрался,  расправил  крылья   и,  словно  тяжело  нагруженный  бомбовоз,  поднялся  вверх,  где  уселся  на  выбеленный  потолок  в  опасной  близости  от  раскинувшей  свои  сети  вечно  голодной  паучихи.
Из-под  шкафа  выбежала  мышь,  уселась  посреди  комнаты  и  стала  умывать  мордочку. Затем  насторожилась,  прислушалась  и,  пискнув,  юркнула  обратно  под  шкаф. Предчувствие,  выработанное  миллионами  поколений,  её  не  обмануло:  в  кабинет,  по-хозяйски  ступая,  вошёл  огромный  грязно-белый  кот. Он  только  что  сожрал  в  столовой  остатки  крабовых  палочек,  удивляясь,  зачем  каждую  нужно  заворачивать  в  невкусный  и  мешающий  трапезе  целлофан. Брезгливо  взглянув  на  спящего,  кот  запрыгнул  на  стол,  обследовал  его,  но,  не  найдя  ничего  съестного,  спрыгнул  на  пол  и  вышел  вон. У   двери  храма  он  согнулся  коромыслом,  по  телу  прошла  дрожь,  и  на  дверной  косяк  брызнула  обильно-вонючая  струя. Удовлетворившись  проделанным,  кот  оглянулся  и  направился  к  ближайшей  помойке,  где  рассчитывал  продолжить  трапезу.
Отец  Владимир  проснулся  от  неясного  шума  в  храме:  за  дверью  кабинета  были  слышны  какие-то  возня  и  бормотание. Это  пришла  Михайловна – живенькая  старушка,  исполнявшая  обязанности  церковного  старосты  и  уборщицы.  Нарочито  громко  она  гремела  вёдрами,  подметала,  елозила  тряпкой  по  и  так  чистым  поверхностям  и  что-то  недовольно  бухтела  себе  под  нос.
Батюшка  лежал,  не  открывая  глаз. В  голове  какой-то маленький  гадкий  барабанщик  наяривал  партию  ударных  из  «Болеро»  Равеля,  язык  ощущался,  как  кусок  старого  вонючего  войлока,  смоченного  в  навозной  жиже.  Священник  открыл глаза,  уселся  в  кресле  и  замычал,  как  бык,  которого  кастрирует  пьяный  коновал. Барабаны  «Болеро»  сменились  литаврами  «Половецких  плясок»,  голова  закружилась,  стены  поплыли  куда-то  вбок.
Потихоньку  он  пришёл  в  себя,  вышел  из  кабинета  и,  крадучись,  как  нашкодивший  кот,  выскользнул  из  церкви  чёрным  ходом. Зайдя  в  кусты,  он  задрал  рясу  и  долго  с  наслаждением   мочился  на  кирпичи  старинной  ограды.
Справив  нужду,  батюшка,  стараясь  не  попадаться  Михайловне  на  глаза,  проскользнул  в  столовую  и  присел  на  лавку. На  столе  среди  беспорядка  стояла  бутылка  кагора. Содержимого  в  ней  оставалось  примерно  на  четверть,  на  поверхности  плавала  протолкнутая  внутрь  пробка.
Когда  ушёл  Володька,  отец  Владимир  не  помнил,  но  раз  дело  дошло  до  церковного  вина,  значит,  довольно  поздно. Священник  взял  бутылку,  наклонил  её  над  лафитным  стаканом,  но  раздумал  и  выпил  содержимое  прямо  из  горлышка. Гадкая  бордовая  жидкость,  которую  по  недоразумению  называют  вином,  полилась  по  пищеводу  к  желудку,  отозвавшемуся  на  вторжение  рвотным  позывом,  никак  не  желая  принимать  сладкую  гадость. Но  мозг  волюнтаристски  подавил  взбунтовавшийся  орган,  и  тягучая  мерзость  торжественно  заняла  место  в  иерейской  утробе. Однако  облегчения  это  не  принесло. Помедлив,  батюшка  одним  махом  допил  бутылку  выдохшейся  минералки.
Наконец,  Михайловна  не  выдержала. Она  зашла  в  столовую  и  обрушилась  на  отца  Владимира  с  длиннющей  отповедью:
– Нешто  так  можно,  батюшка?! Службу  служить  через  два  часа,  а  он  никакой! Нажрался,  как  шарик  на  помойке,  дрыхнет  в  кабинете,  как  бомж  на  вокзале,  храм  открыт – заходи,  кто  хочешь,  тащи,  что  хочешь! Ключи  на  двери  в  замке  оставил: пожалуйте,  заходите,  открывайте  всё! – Михайловна  с  размаху  швырнула  связку  ключей  на  стол  и  вышла  из  трапезной.
Священник  тупо  уставился  на  лежащую  веером  связку  ключей. «Как же  это?.. Да  не  может  быть… ну,  как  это  я?  А  Володька? Так  вместе  же  искали! Ну…»
Выждав  момент,  когда  Михайловна  вышла  выливать  помои,  отец  Владимир  взял  связку,  отыскал  в  ней  самый  маленький   ключик  и  направился  в  кабинет,  где  в  шкафу  за  старым  псалтырем  стояла  столь  необходимая  сейчас  четвертинка…