Благочестие было в моде теперь так же, как темные камзолы и кружевные галстуки; благодать коснулась даже самых легкомысленных из придворных с тех пор, как король стал религиозен. Но скука залегла на лицах всех -- и знатных военных, и остальной камарильи. Они зевали и дремали над молитвенниками. Некоторые из них, казавшиеся углубленными в молитву, на самом деле читали последний роман Скюдери или Кальпернеди, искусно переплетенный в темную обложку. Дамы прикидывались более набожными и выставляли на вид каждая по маленькой свечке в руках, держа их перед собою как будто бы для чтения молитвенника, но в сущности лишь затем, чтобы король мог видеть их лица и узнать, что они душою с ним. Может быть, тут было несколько людей, молившихся от чистого сердца и пришедших сюда добровольно; но поступки Людовика превратили французских дворян и придворных, светских людей в лицемеров, так что весь Версаль принял вид громадного зеркала, стократно отражавшего только образ короля.

Наконец на свободном пространстве появился человек. Внешности настолько необычной, до того не соответствовавшей обстановке, что даже Амос уставился на него в изумлении.
   Он был очень малого роста, а кожа его казалась столь загорелой и обветренной, что он сошел бы и за индейца, если бы хоть один индеец так ходил и так одевался. Голову его прикрывала широкополая шляпа с обтрепанными краями и до такой степени выгоревшая, что о ее первоначальном цвете оставалось только гадать. Одет он был в грубо сшитые шкуры, свободно на нем висевшие, а обут в высокие драгунские сапоги, как и все его одеяние, порванные и измазанные. За спиной он нес тюк холстин, из которого торчали две палки, а обеими руками прижимал к бокам две прямоугольные картины.
   -- Он не индеец, -- прошептал Амос, -- но и не охотник. Будь я проклят, если знаю, кто это может быть.
   -- Он не путешественник, не солдат, не coureur de bois (9), -- сказал де Катина.
   -- Можно подумать, у него за плечами мачта, а под каждой рукой по стакселю, сужающемуся к носовой части, -- заметил капитан Эфраим. -- Однако кораблей конвоя у него нет, и мы можем поприветствовать его без всяких опасений.
   Они встали из своего укрытия, и незнакомец их тотчас же увидел. Впрочем, это не произвело на него ни малейшего впечатления, казалось бы, естественного, когда в таком месте неожиданно встречаешь неизвестно кого. Он тут же изменил курс и направился к беглецам. Однако пока он пересекал полянку, звук колокола достиг и его ушей: он сдернул шляпу и опустил голову, шепча молитву. Тут уже не только
   Адель издала крик ужаса, но и все ее спутники, увидев открывшееся им зрелище.
   У человека не было верхней части головы. Там, где должны бы быть волосы или, по крайней мере, лысина, красовалась ужасающего вида сморщенная обесцвеченная поверхность с отчетливым красным рубцом, опоясывавшим голову от брови до брови.
   -- Проклятье! -- вскричал Амос. -- У него нет скальпа!
   -- Боже, -- проговорил де Катина, -- а его руки! Творя молитву, незнакомец поднял их: на месте двух или трех пальцев торчали обезображенные культи.
   -- Всякое повидал я на свете, но такое вижу впервые, -- сказал капитан Эфраим.
   Внешность у незнакомца и в самом деле была необыкновенной, в чем наши герои убедились, подойдя поближе. Он принадлежал к тем, у кого нет возраста и чью национальность нипочем не определить: характерные черты настолько стерты, что лишены всякой специфичности. Веко на одном глазу свободно болталось, и можно было заметить отсутствие зрачка. Однако другой глаз поблескивал такой веселостью, таким дружелюбием, будто обладатель его был подлинным баловнем судьбы. Лицо его покрывали странные коричневые пятна, собственно, и придававшие ему пугающий вид, да и нос был разорван или разбит каким-то страшным ударом. Но, несмотря на все эти ужасающие подробности, в манере незнакомца держаться, в посадке головы, словно исторгавшей из себя уродство, подобно тому как сломанный цветок испускает последний аромат, чувствовалось столько достоинства, что и самый стойкий пуританин, старый моряк, испытал нечто вроде трепета.
   -- Добрый вечер, дети мои, -- произнес незнакомец и, прежде чем подойти к беглецам, поудобнее подхватил свои картины. -- Полагаю, вы из форта. Только, уж вы меня простите, замечу, что в данный момент леса вовсе не безопасны для дам.
   -- Мы направляемся в замок "Св. Мария" Шарлям де ла Ну, -- сказал де Катина, -- и рассчитываем вскорости найти там убежище. Но я просто потрясен, сэр, как с вами дурно обошлись!
   -- А, вы заметили мои небольшие ранения! Что ж, они не умеют по-другому, эти бедняги! Озорные дети. Простодушные, но озорные. Нет, право же, и в самом деле забавно, что грешное наше тело подавляет дух. Вот я, например, исполнен всяческого желания двигаться дальше, но вынужден сесть на это бревно и перевести дух, и только потому, что какие-то негодники вырвали мне икры из ног.
   -- Боже! Да будь они прокляты, дьяволы!
   -- Ах! Но ведь они же не прокляты! Да и немилосердно было бы их проклинать. Люди они бедные, невежественные, и владыка тьмы пользуется этим. Они врезали мне в ноги порох и взорвали его, поэтому хожу я медленнее обычного, хотя особенно быстро я никогда не ходил. В Туре, когда я учился в школе, меня так и прозвали -- Тихоход. С тех пор я и в семинарии и повсюду таким и остался -- тихоходом.
   -- Но, сэр, кто же вы тогда? -- удивился де Катина. -- И кто тот, что поступил с вами столь подло?
   -- О, я очень простой человек. Я -- Игнатиус Морат, иезуит. Что же до тех, кто обошелся со мной излишне грубовато, -- что ж, если вас посылают работать среди ирокезов, вы должны знать, на что идете. Нет, я не жалуюсь. Еще чего! Ко мне отнеслись еще довольно мягко, не то что к отцу Йогезу и отцу Бребёфу, да и ко многим другим, кого мне следовало бы упомянуть. В иные моменты, правда, и я подумывал, а не суждена ли мне планида мученичества, особенно когда они решили, что у меня чересчур мала тонзура, и предпочли расширить ее таким вот незамысловатым способом. Но, полагаю, я не заслужил мученичества -- а я и в самом деле его не заслужил, -- и дело ограничилось незначительными повреждениями.
   -- И куда же вы сейчас направляетесь? -- спросил Амос, все время слушавший незнакомца с непроходящим изумлением.
   -- Я иду в Квебек. Видите ли, проку от меня здесь сейчас нет никакого. Я не могу взыскивать добродетели, пока не увижу епископа.
   -- То есть пока не передадите в его руки свои полномочия? -- переспросил де Катина.
   -- Ни в коем случае! Это могло бы произойти, лишь если бы я отчаялся, что неправдоподобно, как бы я ни был труслив. А что вы думаете? Слуга Господа не имеет права трусить так, как я иногда! Во мне все сжимается при одном только виде полыхающего огня, хотя я и прошел испытание горящей лучиной, когда эти паршивцы жгли мне лицо. Но -- орден! Вот о чем следует помнить. По таким мизерным причинам члены ордена не покидают свой пост. С другой стороны, это все-таки против правил Святой Церкви, чтобы службы вел увечный. Вот потому-то, пока я ни увижу епископа, пока не получу от него разрешения, я буду здесь абсолютно бесполезен.
   -- А если разрешение получите?
   -- О, тогда я, разумеется, вернусь к своей пастве.
   -- К ирокезам?
   -- Но я туда и приписан.
   -- Амос, -- сказал де Катина, -- всю жизнь меня окружали люди далеко не робкого десятка, но сейчас передо мною, полагаю, смелейший из смелых, каких мне только приходилось встречать.
   -- Что до меня, -- заметил Амос, -- я видел многих порядочных людей, но такого вижу впервые. Вы устали, святой отец. У нас осталось немного холодной утки и в бутыли пара глотков коньяка.
   -- Нет, сын мой, удовлетворяй я подаяниями даже и простейшие потребности, я бы и в самом деле стал ленивейшим тихоходом.
   -- Но у вас нет пи оружия, ни пищи. Как же вы живете?
   -- Ну, Господь так устроил, что для странствующего по этим лесам и удовлетворяющегося небольшим количеством пищи здесь всего вдосталь: и диких слив, и винограда, и орехов, и клюквы, и tripe de mere, славной пищи, которую можно собрать с камней.
   При упоминании об этом "деликатесе" Амос скривился от отвращения.
   -- Я бы уж лучше съел горшок клея, -- сказал он. -- А что вы несете за спиной?
   -- Свою часовню. Вот все, что нужно: алтарь, палатка, стихарь. Конечно, без разрешения я не осмелюсь принять исповедь, но вот этот почтенный господин и сам, конечно, принадлежит к ордену и, полагаю, согласится на благословеннейшее из деяний.
   Усмехнувшись, Амос перевел это предложение Эфраиму. Капитан стоял рядом, сцепив свои огромные красные руки, и что-то пробормотал насчет пресной папской похлебки. Де Катина тут же коротко заметил, что они люди светские и что если они хотят добраться до цели засветло, то нужно спешить.
   -- Вы правы, сын мой, -- ответствовал маленький иезуит. -- Эти бедные люди уже выступили из своих селений, и через несколько дней здесь весь лес будет кишеть ими, хотя не думаю, что пока есть угроза тем, кто на Ришелье. Но я все-таки хочу, чтобы вы кое-что сделали для меня.
   -- Что же именно?
   -- Только напомнили бы, что в Онондаге я оставил у отца Ламбервиля подготовленный много ирокезско-французский словарь. А также мой отчет о медных рудниках у Великих Озер, где я побывал два года назад. А также карту северной части неба с расположением звезд на каждый месяц, каким оно видится с этого меридиана. Если что-нибудь случится с отцом Ламбервилем или со мной и нас более не будет в ирокезской миссии, все это надо сохранить, чтобы хоть кто-то извлек пользу из проделанного мною.
   -- Сегодня же вечером я все это передам моему другу. Но эти картины, святой отец, зачем вы несете их через лес?
   Говоря это, де Катина развернул поудобнее картины, и путники с изумлением принялись их разглядывать. Исполнены картины были невероятно грубо, безвкусно, краски положены прямо на холст. На одной из них краснокожий человек отдыхал посреди мирного пейзажа, напоминающего горный; в руке он держал музыкальный инструмент, голову венчала корона, а лицо украшала улыбка. На другой -- похожий человек что-то кричал изо всех сил, пока с полдюжины чернокожих колотили его кольями и протыкали копьями.
   -- Это душа проклятая, а это -- спасенная, -- пояснял отец Игнатиус Морат. -- Облака, на которых возлежит благословенная душа, воплощают все райские наслаждения. Картина эта хорошая, но эффекта не оказала никакого -- на ней нет бобра, да ведь и художники не привыкли расписывать курительные трубки. Знаете ли, у этих народов мало здравого смысла, потому обучать их можно, лишь воздействуя на зрение да на элементарные ощущения. Лучше на последние. Так, удалось обратить нескольких сквау и одного мужчину. Если мне придется возвратиться сюда весной, то картину со спасенной душой я с собой не возьму, но вместо нее -- пять с душами проклятыми, по одной на каждое племя. С сатаной следует сражаться всеми доступными средствами. А теперь, дети мои, раз вам пора идти, я должен благословить вас.
   И произошло чудо, ибо красота души этого человека засияла сквозь весь тот мрак, что заслоняет его ужасный орден, и, когда он поднял руку для благословения, на колени опустились и протестанты, и даже старый Эфраим почувствовал, как у него размягчается сердце при малопонятных словах, произносимых этим покалеченным и полуслепым маленьким незнакомцем.
   -- Теперь прощайте, -- сказал он, когда все они поднялись с колен. -- Пусть дорогу освещает вам Святой Евлалий, а Святая Анна защитит вас в минуту опасности.
   И они оставили его, исполненного гротескности, но и героизма, пробираться и дальше сквозь лесную чащу, неся на себе палатку, картины, а в себе -- свои раны. Если католическая церковь когда-нибудь и рухнет, то, наверное, из-за слабостей своих иерархов, -- впрочем, ими слаба любая церковь; а может быть, и из-за того, что с помощью частностей она пытается объяснить весь мир. Но, что несомненно, это произойдет не по вине ее рядовых служителей, ибо нигде, как на службе церкви, не отдают себя ей столь безоглядно и самоотверженно ее мужчины и женщины.